Мы уже беседовали с философом, политическим и экономическим экспертом А.В. Араповым на тему фантастики. Тогда мы затронули тему отечественной фантастики, но, на мой взгляд, эту тему стоило бы развить. Мы решили поговорить об отечественной фантастике конца 19 — начала 20 столетия.
Почему у нас не зародился научно-фантастический жанр в век промышленных бумов? Что это, вечная исконно-русская отсталость, страх всего нового? Какую роль сыграл коммунизм в зарождении фантастики?
Давайте обо всём по порядку.
Приветствую, Александр Владиленович.
Фантастический жанр в литературе у нас в стране, хотя и имеет богатую историю, но, всё же, в сравнении с зарубежными аналогами, достаточно молод. Почему так сложилось и, кто был предтечей этого жанра в конце 19 – начале 20 столетия у нас в стране? Кого, вообще, из фантастов, назовём их условно так, ты можешь отнести в отечественной литературе 19 — начала 20 столетия? Почему у нас не появился свой Жюль Верн, свой Г. Уэллс? В обществе с сильнейшими литературными традициями.
Если говорить формально, то мы не только не отстали от других стран в появлении научно-фантастических произведений, но даже и обладаем приоритетом. В 1824 году Фаддей Булгарин опубликовал фантастическое произведение «Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в XXIX веке», а в 1825 – «Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию Земли». Напомню, что Жюль Верн опубликовал свое «Путешествие к центру Земли» только в 1864 году. «4338-й год: Петербургские письма» — утопический роман Владимира Одоевского, написан в 1835 году. В нём он, в частности, упоминает что-то вроде электронной почты: «Между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далёком расстоянии общаются друг с другом». Но, конечно, это формальное первенство не так много значит. Жюль Верн входит в число классиков французской литературы, стоит в одном ряду с великими французскими писателями 19 века. Булгарина и Одоевского трудно поставить в один ряд с Пушкиным и Гоголем. Но о чём же размышляют сами Пушкин и Гоголь? А Пушкин в середине 1830-х отстаивает дворянские права (конкретно – право помещика определять, кого из крестьян отдавать в рекруты). И это Пушкин – который так высоко ценил модернизаторские усилия Петра Великого! Гоголь ставит задачу во втором томе «Мёртвых душ» нарисовать идеальный образ помещика. Это уже 1840-е — начало 1850-х гг. Наступил век угля и пара, в России действуют железные дороги и телеграф, а Гоголь размышляет над тем, как правильно выстроить отношения барина с крепостными крестьянами. Первая промышленная революция, можно сказать, прошла мимо великих русских писателей первой половины 19 века. Они жили в мире помещиков, крестьян и чиновников. Поэтому и фантастика у нас в этот период не развивается — ведь научная фантастика рождается как художественное осмысление перспектив промышленной революции. Лев Толстой уже увидел индустриальное общество и в ужасе отшатнулся от него. Единственное значимое техническое устройство для Льва Толстого — паровоз, но и он может служить только орудием самоубийства несчастной Анны Карениной. Вот вторая промышленная революция, революция электричества, авиации и стали была сразу же художественно освоена русской литературой. Блок ещё до Первой мировой войны пишет своего пророческого «Авиатора»:
Иль отравил твой мозг несчастный
Грядущих войн ужасный вид:
Ночной летун, во мгле ненастной
Земле несущий динамит?
А вот Андрей Белый 1921 г. пишет о первых шагах атомной физики (возможно, это первое употребления словосочетания «атомная бомба»):
Мир — рвался в опытах Кюри
Атомной, лопнувшею бомбой
На электронные струи
Невоплощенной гекатомбой.
Особо я хотел бы отметить роман А.А. Богданова «Красная звезда» (1908 г.). В нём описывается идеальное коммунистическое общество, которое, согласно сюжету, уже построено на Марсе. Богданов был одним из создателей партии большевиков. Это делает произведение особенно интересным. Богданов не просто мечтал о будущем, он делал будущее. Это взгляд инсайдера, человека, чья партия скоро возьмёт в свои руки реальную власть в России. Этот роман – не шедевр литературы, но прочитать его стоит.
Можно ли назвать первой фантастикой сатирические фантасмогории Салтыкова-Щедрина, рассказы Циолковского, мистика Булгакова?
Салтыков-Щедрин – это ближе к социальной фантастике. А вот рассказы К.Э. Циолковского и ряд произведений М.А. Булгакова – это научная фантастика. «Роковые яйца» и «Собачье сердце» — это, несомненно, научная фантастика. «Мастера и Маргариту» сам Булгаков называл «фантастическим романом».
Мы много говорим об И. Ефремове, братьях Стругацких, но как-то упускаем из виду одного из первых творцов в области научной фантастики А. Толстого. Можно ли отнести его к «отцам» советской фантастики?
Произведения Алексей Толстого — это, прежде всего, хорошая проза. Толстой очень удачно работает на стыке фантастических жанров. В «Аэлите» он даёт блестящий синтез научной фантастики и фэнтэзи. Там есть и описание индустриальной цивилизации «нынешнего» Марса и легенды о далёком прошлом Земли. В «Гиперболоиде инженера Гарина» научная фантастика соединяется с социальной, с описанием тоталитарного политического проекта. В «Гиперболоиде» есть очень важное именно для научной фантастики качество автора — интерес к техническому устройству, желание «заглянуть под кожух», посмотреть «как это работает». Надо думать, сказалось образование Алексея Толстого – он всё-таки учился в технологическом институте. Кроме того, у Толстого в фантастических произведениях «вкусно» (хотя и сдержано) прописаны эротические моменты, это придает его произведениям особую прелесть.
Оба фантастических романа Толстого – произведения о могуществе и власти инженеров. Марсом управляет совет инженеров, инженер Гарин становится диктатором на Земле. Это художественно-заострённое отражение той роли, которую инженеры играли в эпоху второй промышленной революции. Инженеров тогда было немного, и это были в европейских государствах социально значимые фигуры. Это была эпоха быстрого технического прогресса, в том числе в военной сфере. От инженера зависели и экономическое процветание и обороноспособность государства. Возникла идея технократии, идея, что учёные и инженеры возьмут власть в свои руки. Толстой отразил эту идею в негативном, антиутопическом ключе. Инженеры у него создают жестокие диктатуры. Но в реальной истории получилось так, что крупнейшими диктаторами середины 20-го века оказались не инженеры, а поэт и художник.
Насколько фантастика А. Толстого, раз уж заговорили о нём, была конъюнктурной? И была ли вообще?
Толстой такой, можно сказать, «честный конъюнктурщик». У него нет каких-то моральных мучений, или ощущения того, что он что-то неправильное делает. Это во всех его произведениях чувствуется. Он искренне полагает, что какие есть на настоящий момент правила игры, по таким и надо играть. У Толстого был, образно говоря, «ген элитарности». В дореволюционной России он был графом, а в советской стал лауреатом трёх Сталинских премий (все первой степени), имел полный набор орденов, которые в то время можно было получить за трудовые заслуги.
Что касается его фантастических текстов, то их, по сравнению с другими его произведениями, конъюнктурность меньше всего портит. Конъюнктурные моменты ощущаются в них как некая заведомая условность, к тому же поданы они с юмором.
Не является ли «Красный луч» Булгакова советской сатирой на советское же общество? Если да, то как ему всё сходило с рук?
Научно-фантастические произведения Булгакова по своей установке отличаются от произведений Толстого. Учёные в них являются жертвами своих же экспериментов (облучение «роковых яиц», пересадка гипофиза животным), они не столько злонамеренны, как у Толстого, сколько недальновидны. Вообще, научные опыты для Булгакова — повод описать какую-то ситуацию, которая с самими этими опытами, по сути, и не связана. В «Собачьем сердце» ведь действует, фактически, балалаечник Клим Чугункин.
kinopoisk.ru
У Шарикова только отдельные черты перешли от собачьей психики, а личность в целом у него как раз прежняя человеческая, а не собачья. Об это в самом произведении прямо говорится. Произведение это, по большому счёту, о том, как подселили люмпен-пролетария к интеллигенту, только несколько приукрашенная фантастическим обрамлением. К Александру Блоку, например, подселили матроса, хотя сам Блок в то время был по социальному положению советским служащим, даже небольшим начальником, а не каким-то буржуазным профессором.
В «Роковых яйцах» сверхзадача — показать возможную войну с сильным противником, неожиданно начинающуюся, к которой СССР не вполне готов. Описание ситуации в Москве при приближении противника вполне соответствует угрозе со стороны «обычной» вражеской армии, совсем не обязательно – фантастической. Тем более, что «гадами» называют не только тех, кто биологически — рептилии. Давайте почитаем ключевой момент – описание эвакуации Москвы.
На Александровский вокзал каждые десять минут приходили
поезда, сбитые как попало из товарных и разноклассных вагонов и даже
цистерн, облепленных обезумевшими людьми, и по Тверской-Ямской бежали густой
кашей, ехали в автобусах, ехали на крышах трамваев, давили друг друга и
попадали под колеса. На вокзале то и дело вспыхивала трескучая тревожная
стрельба поверх толпы — это воинские части останавливали панику сумасшедших,
бегущих по стрелкам железных дорог из Смоленской губернии в Москву. На
вокзале то и дело с бешеным легким всхлипыванием вылетали стекла в окнах,
выли все паровозы. Все улицы были усеяны плакатами, брошенными и
растоптанными, и эти же плакаты под жгучими малиновыми рефлекторами глядели
со стен. Они всем уже были известны, и никто их не читал. В них Москва
объявлялась на военном положении. В них грозили за панику и сообщили, что в
Смоленскую губернию часть за частью уже едут отряды Красной армии,
вооруженные газами. Но плакаты не могли остановить воющей ночи. В квартирах
роняли и били посуду и цветочные вазоны, бегали, задевали за углы,
разматывали и сматывали какие-то узлы и чемоданы, в тщетной надежде
пробраться на Каланчевскую площадь, на Ярославский или Николаевский вокзал.
Увы, все вокзалы, ведущие на север и на восток, были оцеплены густейшим
слоем пехоты, и громадные грузовики, колыша и бренча цепями, доверху
нагруженные ящиками, поверх которых сидели армейцы в остроконечных шлемах,
ощетинившиеся во все стороны штыками, увозили запасы золотых монет из
подвалов народного комиссариата финансов и громадные ящики с надписью:
«Осторожно. Третьяковская галерея». Машины рявкали и бегали по всей Москве.
Очень далеко на небе дрожал отсвет пожара и слышались, колыша густую
черноту августа, беспрерывные удары пушек.
Под утро, по совершенно бессонной Москве, не потушившей ни одного огня,
вверх по Тверской, сметая все встречное, что жалось в подъезды и витрины,
выдавливая стекла, прошла многотысячная, стрекочащая копытами по торцам,
змея конной армии. Малиновые башлыки мотались концами на серых спинах, и
кончики пик кололи небо. Толпа, мечущаяся и воющая, как будто ожила сразу,
увидав ломящиеся вперед, рассекающие расплеснутое варево безумия шеренги. В
толпе на тротуарах начали призывно, с надеждою, выть.
— Да здравствует конная армия! — кричали иступленные женские голоса.
— Да здравствует! — отзывались мужчины.
…
Где-то пели весело и разухабисто, и с коней смотрели в зыбком рекламном
свете лица в заломленных малиновых шапках. …
— Выручайте, братцы, — завывали с тротуаров, — бейте гадов… Спасайте
Москву!
— Мать… мать… — перекатывалось по рядам. Папиросы пачками прыгали в
освещенном ночном воздухе, и белые зубы скалились на ошалевших людей с
коней. По рядам разливалось глухое и щиплющее сердце пение:
…Ни туз, ни дама, ни валет,
Побьем мы гадов без сомненья,
Четыре с боку — ваших нет…
Гудящие раскаты «ура» выплывали над всей этой кашей, потому что
пронесся слух, что впереди шеренг на лошади, в таком же малиновом башлыке,
как и все всадники, едет ставший легендарным десять лет назад, постаревший и
поседевший командир конной громады. Толпа завывала и в небо улетал, немного
успокаивая мятущиеся сердца, гул «ура… ура»…
Просто пророческие слова. Очевидцы говорят, что в октябре 1941 всё так и выглядело.
Эта модель — фантастическое обрамление и реалистическое сюжетно-содержательное ядро – просматривается и в «Мастере и Маргарите». Если проанализировать линию заглавных героев… а роман ведь не случайно называется «Мастер и Маргарита», а не «Воланд и Кот Бегемот», и, даже, не «Иешуа и Пилат». Так вот, если проанализировать линию Мастера и Маргариты, то получается повествование реалистическое, очень жесткое и, в итоге, трагическое. Впрочем, тут разные точки зрения могут быть.
Булгаков как-то держался на плаву в социальном смысле только благодаря покровительству Сталина. Впрочем, вождю были близки не фантастические произведения Булгакова, а «Дни Турбиных». В этой пьесе Сталин находил что-то важное для себя. Но об этом надо отдельно говорить.
Мы всё говорим о литературе, но забываем о важнейшем из искусств. Весь футуризм советского общества был пропитан индустриальными идеями, даже в футуристических спектаклях приходил на помощь людям робот и помогал в их бедствиях. А знаменитый фильм «Гибель сенсации», «Аэлита» и это в эпоху чёрно-белого, а то и немого кино. Выходит, фантастика у нас рассеялась по всем сферам, при этом скромно занимая позиции в книгах?
«Аэлита» — это грандиозный фильм. Он был рассчитан на то, чтобы произвести впечатление не только в СССР, но и других странах, он должен был на равных конкурировать с голливудской кинопродукцией. Действительно, этот фильм стал мировой классикой кинофантастики.
В дальнейшем, на мой взгляд, фантастика в советской литературе развивались параллельно кинофантастике. Но если брать абсолютные шедевры — то кинематограф за счет Андрея Тарковского здесь вышел вперед. «Солярис», «Сталкер» и «Жертвоприношение» в мировом кинематографе занимают более значительное 
место, чем литературные произведения отечественных фантастов – в мировой литературе. Над «Жертвоприношением» и «Сталкером» Тарковский работал со Стругацкими, но в ходе работы над фильмами их явно перерос. В «Сталкере» от «Пикника на обочине» в итоге мало что осталось. Тарковский дважды менял концепцию фильма, бесконечно заставлял Стругацких переписывать сценарий. В «Жертвоприношении» он начинал со сценария Стругацких, но затем сам выступил в качестве сценариста.
Если мы говорим о том, что именно коммунистические идеи зародили в нашей литературе фантастический жанр, то стоит ли нам ожидать его воскрешения в будущем? Или мы так и будем собирать объедки с «барского стола» мировой киноиндустрии?
Коммунистические идеи породили советскую фантастику постольку, поскольку коммунистическое сознание было устремлено в будущее, к строительству нового технологического и социального уклада, к чему-то ещё неизведанному, небывалому. Современное «левое» движение в России утратило этот футурологический порыв. Нынешние коммунисты и социалисты в основном ностальгируют по разным периодам советского прошлого. Александр Зиновьев прямо писал, что идеалом должен стать СССР брежневских времен, и ни о чём большем и мечтать не следует. Но «левое» движение всегда было привлекательно как-раз тем, что смотрело вперёд, а не назад. У других общественных и политических сил мечты о будущем ещё тусклее. 100 долларов за баррель – вот самые смелые мечтания. Сильны в общественном сознании и откровенно архаизирующие тенденции. Появилось какое-то движение за родовые усадьбы, тоска по помещичьему быту… а крепостных кто выдавать будет? В таких условиях процветает только фэнтэзи — причём скорее бредовое, чем фантастическое. В обществе должна возникнуть воля к развитию, к технологическому прорыву, к коренному модернизационному сдвигу, тогда и возродится научная фантастика.
Загрузка ...